Молодые старики СССР

Молодые старики СССР

Что такое юность? Ее сложно описать словами, у нее запах свежего морского бриза, лепестков вишни, привкус лайма, она окутана утренней весенней дымкой, пронизана чувством невесомости, пьянящей свободы, со стуком пульса в висках. Как мимолетна она, как незаметно костенеет наша душа, крылья превращаются в камень, тянущий все больше к земле. И цветы уже не так сладко пахнут, и осенний вечер не бодрит, а заставляет поеживаться и думать о простуде. И на каждое «хочу» появляется много «но», которые заставляют «мыслить здраво». Мечты забываются, наивность сменяется практичностью. Безграничная вера в счастливое будущее и вечную дружбу уступает место борьбе за получение материальных благ и «дежурному»: «привет, как дела?». Мы перестаем верить себе, и особенно — другим. Недоверчивость — особая черта русского характера, панцирь, под который прячемся от окружающего мира. Учим детей не брать у чужих конфеты и не открывать им двери, делим мир на «своих» и «чужих», внушая, что любой, не свой, всегда — плохой. От того наши дети реже смеются, чем их ровесники за границей, они раньше узнают, что дед Мороз больше не придет…

Нас, наверно, много обманывали…

Бесконечность серых будней была нарушена мимоходом брошенной в мой адрес фразой: «Вас, наверное, много обманывали, если не умеете верить людям». Мне было двадцать четыре, хорошее образование, несколько лет юридической практики, работа в иностранной фирме, поездки с лекциями по России. Да, я видела достаточно лжи, поэтому считала своим долгом обезопасить себя, своих близких, студентов и клиентов от напрасных обещаний политиков, партнеров по бизнесу, друзей и родственников. Встречались в моих судебных делах и родные сестры, доводившие друг друга до тяжелых нервных болезней, и общественные деятели, покупавшие голоса избирателей, и партнеры, готовые на все ради минутной наживы, работодатели, не платившие заработную плату. Предупрежден — значит вооружен. Золотое правило 90-х в России. Все было правильно, и человек, сказавший мне эту фразу после судебного заседания, сам был в определенной степени лжецом, умышленно обманувшим своего партнера. Не было повода принимать близко к сердцу сказанное им. Он все же слова эти занозой засели в моей голове, заставляя копаться в себе, оценивать по-новому прожитое.

Нет, мое детство не напоминает сюжеты фильмов ужасов, выдуманных имиджмейкерами голливудских звезд. Мое детство — пример самого обычного детства обычной девчонки, последнего поколения детей Советского Союза. Искренняя вера в наступление справедливости — «коммунизма» в начальной школе, занятия балетом и живописью, театр по выходным дням, правильные книги. Родители сделали все, чтобы в сибирском городе Кемерово — центре промышленной науки и месте активной реализации плодов той же науки, насквозь пропахшем выбросами химических отходов, иногда с сиреневым снегом и пенными лужами после кислотного дождя — я росла наивным и веселым ребенком.

Абсурд нового времени

Начало перестройки совпало с нашим переездом в Москву, где папе предложили работу на кафедре Высшей школы профсоюзного движения им. Шверника. Представители профсоюзов многих стран там учились противостоять капиталистическому работодателю в защите прав работников. Абсурд, но пройдет немного времени, и в стенах этого заведения, переименованного в Академию труда и социальных отношений, будет опубликована моя статья о том, что нет ничего в нашей стране, что реально могло бы защитить работника. Но в то далекое время середины восьмидесятых страна бурлила перестройкой. Вера в лучшее, достижимое уже сейчас, свобода слова, демократия наполняли нас оптимизмом. Просторная квартира в провинциальном Кемерово сменилась на маленькую, на окраине Москвы в Отрадном. Десятки одноликих панельных домов вдоль дороги, такой же безликий поток людей в метро и автобусах. Все очень заняты, спешат, преодолевая иногда десятки километров в день. Пресловутая московская «спесь» — непременный атрибут любой столицы — явилась в лице моего одноклассника, рыжеволосого «коренного москвича» Алеши, каждое утро в течение полугода вопрошавшего на весь класс: «Из какой-какой деревни ты приехала?» Но отзывчивые учителя и новые друзья не оставляли времени для внимания на глупые провокации. После чего мы переехали в центр. Школа № 518 с безупречной дисциплиной и углубленным изучением математики и новой — информатики, позволила забыть обо всех комплексах провинциалки. Через шесть лет, случайно встретив в метро Алешу, я, студентка одного из престижных московских вузов, не без удовлетворения заметила в его глазах растерянность.

Пока страну будоражили трагедии Чернобыля, землетрясения в Спитаке и Ленинакане, кровопролитные столкновения на почве национальной розни на Кавказе и в Приднестровье — предвестники грядущего крушения огромной страны СССР, я все еще жила в своем детском спокойном мире. Шедевры Музея изобразительных искусств имени Пушкина. Постановки Малого академического театра, под крышей которого Юрий Соломин собрал почти весь свет артистической элиты Союза. Спектакли нового МХАТА под управлением Дорониной, где молодые и малоизвестные актеры гениально играли «Белую гвардию», «Современник» Галины Волчек с неподражаемой Ахеджаковой. Ленинская библиотека с ее зелеными дорожками, завораживающей тишиной читальных залов, строгими шикающими на читателей библиотекарями в очках, шуршанием бумажки от разворачиваемого под столом бутерброда, задымленной курилкой — местом встречи московского научного бомонда. Занятия живописью в художественной школе на Кропоткинской, где сама История дышала в окна, седовласые профессора с шоркающей по старинному паркету походкой, наполненные значимостью рассуждения о гениальном примитивизме Малевича и «этом Шилове», «ремесленнике и капиталисте». А в это время «другая Москва» штурмовала «Макдональдс».

Русские танки не на параде

В дымке из запаха масляной краски, натертого мастикой паркета, пыли театральных зрительных залов, под звуки музыки «Лебединого озера» Чайковского нереальным фантомом появились танки под окнами нашего дома — в самом центре столицы. Шел 1990 год — кончалось безоблачное детство. Как передать чувства еще очень молодого человека, привыкшего воспринимать танки — только как кадр из военного фильма? А ночные костры на центральных улицах, патрули, комендантский час? Для большинства моих ровесников это было как театрализованное действие, где все — выдумка автора и режиссера. Но выстрелы по ночам у дверей подъезда, трупы убитых, всплывавшие в марте в Обводном канале Москвы-реки, на которые нам приходилось смотреть, перебегая через мост от дома к школе, взрывы в метро, запреты родителей на прогулки после семи вечера — свидетельствовали о страшной реальности.

Звон бьющихся стекол в классе, где мы писали диктант, от выстрелов танков в нескольких километрах — по дому правительства России в 1993… Когда хоронили наших ровесников, ребят из соседних центральных школ, убитых снайперами, мы не верили в происходящее. Только благодаря нашему директору Наталье Владимировне, вовремя закрывшей огромные старинные двери для выхода школьников, никто из наших учеников не пострадал. Страна превратилась в поле боя. Новости, больше похожие на сводки с фронта, были наполнены горечью взрывов, соленым вкусом крови, слезами матерей. Пустые полки магазинов, с бумажными снежинками вместо продуктов, стали заполняться малознакомыми товарами с ценниками, по количеству цифр напоминавшими номера телефонов. Население страны разделилось на богатых (таксистов, буфетчиц, хозяев магазинов, «рэкетиров») и бедных (ученых, врачей, учителей, актеров, художников, рабочих заводов и шахтеров). Слово «интеллигент» снова зазвучало оскорбительно, как в первые годы советской власти. Нужно ли объяснять, почему мои ровесники не хотели идти учиться в вузы? Появилось слово «недобор». Факультеты математических и политехнических, сельскохозяйственных вузов насчитывали беспрецедентно малое число студентов.

В одно мгновение привычный мир с его незыблемыми и простыми истинами рухнул. Мы одолевали наших учителей цитатами из революционного журнала «Огонек», выплескивавшего на нас все новую и новую страшную правду. Мы переворачивали смысл прочитанной в рамках обязательной школьной литературы. И все это — в центральной, показательной школе Москвы.

Возвращение из забвения

Вдруг выяснилось, что мой прадед — белогвардейский офицер, полный Георгиевский кавалер, освобождавший страну от немцев в первую Мировую, а потом одиннадцать лет отсидевший в лагерях и копавший окопы под артобстрелом на передовой в штрафном батальоне. Бабушка — наследница старинного боярского рода, отчего и была поселена в Сибирь и 58 лет не виделась с родным братом, который исправил метрику на крестьянского сына и стал генерал-лейтенантом, инженером, лауреатом Ленинской премии, входившим в штаб Министерства обороны СССР. Что мой двоюродный брат не погиб, а находится восемь лет в афганском плену, из которого его наша страна не собирается освобождать. А предок основал Валаамский монастырь и был признан в XVII веке святым. И что дикая смесь новгородских родовитых бояр с рыбаками-поморами, сдобренная огнем кубанских казаков, станет причиной моих долгих поисков дома.

Обвинять или защищать?

Водоворот политической жизни страны не мог не коснуться жителей центра Москвы. Мы были словно внутри огромного мельничного жернова, который никто не мог остановить. Мне хотелось стабильности: дети будут ходить в школу, взрослые — работать. Все будет правильно и хорошо. Я с детства бредила Шерлоком Холмсом. Мой папа в молодости ловил бандитов, служа в уголовном розыске. Я приносила в школу тайком взятый у него блокнот со служебными записями: калибр такой-то, подозреваемый такой-то. Книги по криминалистике были гораздо занимательнее книжек про правильного маленького Ленина. У меня не было и тени сомнений — я буду следователем. Лучшим юридическим вузом, готовившим кадры для МВД и прокуратуры, был с 1918 года Всесоюзный юридический институт в Москве. В 1995 году его переименовали в звучное — Московская государственная юридическая академия — и предоставили свободный допуск к экзаменам для всех желающих, а не только для мужчин — после армии или службы в МВД. Конкурс был огромный. Были и дети кремлевских политиков, и «новых русских», и известных актеров, и просто отличников из Рязанской области. На удивление, социальное неравенство уступало неравенству умственному. Первыми становились умные или трудолюбивые. Я училась на дневном отделении — и это только благодаря родителям: я могла позволить себе учиться, а не работать. Большинство мальчишек, учась на дневном, умудрялись работать по ночам или вечерам — отчего на лекциях спали, а семинары не посещали. Переводиться на заочное или вечернее отделения означало — армия. А армия в это время воевала не в учебных боях.

Никаких студенческих увеселений практически не было. У одних не было на это денег, так как на стипендию отличника можно было только купить льготный проездной на метро, у других — времени, поскольку работали.

Учебная практика после окончания первого и второго курса поставила точку в мечте стать следователем. Горькая правда пословицы «Один в поле не воин» склонила меня к решению защищать людей, а не наказывать. Система власти находилась в глубочайшем кризисе, и среди работников правоохранительных органов встречались настоящие преступники: в своем преступном равнодушии или в коррупции. Лейтенант из районного отделения милиции, куда я пришла на практику, придирчиво оглядел меня с головы до пят и сказал: «Такой кукле здесь не место». Решение не идти на специализацию с последующей службой в правоохранительных органах было непростым. Преподаватели «старой школы» упрекали в малодушии и эгоизме. Поскольку большинство однокурсников придерживались аналогичного со мной выбора, преподаватели пытались всеми силами и убеждениями заставить нас переменить решение. Нас ознакомили со специальным постановлением правительства, согласно которому выпускники бюджетных отделений вузов, обязаны «отработать» бесплатное обучение на службе государству. Послабления имели отличники и имеющие рекомендации ученого совета в аспирантуру. Для меня это был спасительный выход, поскольку со второго курса я уже работала в коллегии адвокатов помощником адвоката и имела рекомендацию в аспирантуру. Некоторые мои однокурсники на долгие пять лет были обречены на работу за символические зарплаты.

Девяностые годы сделали из наивных советских детей молодых стариков, не верящих в удачу и безоблачное будущее. Наше будущее зависело только от нас. Среди моих знакомых был молодой человек с восьмиклассным образованием, читавший Кафку запоем и прекрасно разбиравшийся в мировой философии. Вместо карьеры философа он занимался продажей машин: очень неспокойным бизнесом. Потом, как и многие мои ровесники, не нашедшие себя на Родине, он уехал в Германию, остальных жизнь разбросала по Америке, Азии и даже Австралии. Двоечники стали бизнесменами, отличники — безработными.

И мне захотелось, пусть малодушно, но убежать из реальности страны, где старики хоронят своих детей. Тихая гладь Балтийского моря, белоснежный песок, крики чаек несколько лет лечили меня, потом — узкие мощеные улочки французского Бордо с изысканной простотой, и Польша — деревенская и искренняя, с Пасхальными ходами сельских жителей, Австрия — монументальная и насколько возможно по-немецки изящная, с изумрудными Альпами, Италия — разная: умирающая Венеция и шумный Неаполь, с горными рыбацкими деревушками возле Сицилии, где вечером трудно встретить трезвого жителя. Теперь розово-белая дорожка от опавших лепестков вишни и шиповника, ведущая к моему домику у подножия Судетских гор, белые шапки гор Северной Чехии и … две пары самых замечательных на свете глаз моих маленьких сыновей, с любовью и доверием смотрящих на меня — учат верить людям, верить в счастливое будущее.